Когда, не выдержав бремени испытаний и жестокости общества, основанного на предрассудках, Элла теряет рассудок, она бессознательно обращается к играм детства, тому времени, когда ее любовь к чернокожему Джиму не выглядела преступной в глазах ее окружения. Но те естественные отношения, которые они знали детьми, для взрослых недоступны. Войти в них оказывается возможно лишь через безумие, когда Элла смогла вообразить себя девочкой. Да и сама любовь Эллы и Джима становится невозможна: отныне их отношения закрепляются навсегда как забота взрослого о безнадежно больном ребенке.
Герой пьесы терпит жизненное поражение. Сломленный неудачами, Джим отказывается от дальнейшей борьбы за равное с белыми право на человеческое достоинство. Более того, он как бы даже принимает добровольно постыдную роль «дяди Тома», смиренного слуги белой женщины, которую возносит над собой как белое божество. В этой финальной сцене Джим полностью и навсегда отрешается от себя, от некогда лелеемых им планов самоутверждения и служения своему народу. Видимо, с таким прочтением развязки связано острое неприятие пьесы черными националистами в обостренной ситуации «негритянской революции».
Однако финал пьесы амбивалентен. Трэвис Богард справедливо отмечал, что «тональность развязки пьесы не есть тональность поражения. Скорее Джим преображается и „плачет в экстазе религиозного смирения"... Видение Джима... лежит за пределами окружающего мира и может быть обретено лишь в далеких глубинах его личных отношений с Эллой. Там, по ту сторону желания и борьбы, предполагает О'Нил, достигнув в преображении своем простоты детей Божьих, они, вероятно, смогут победить судьбу и обрести Бога».
В словах Богарда сквозит стремление к вневременному толкованию финала пьесы. Но он правильно определяет тональную окрашенность финала, существенную для понимания ее общей концепции. То самоотрицание, которым завершается пьеса, есть самоотречение, самоотвержение во имя высшего нравственного долга. Герой не раздавлен обстоятельствами: яд ненависти не смог отравить его души, жестокость не проникла в его сердце.