О'Нил несколько ошибся в своих расчетах. Артур Миллер, видевший первую постановку пьесы, рассказывал: «В воздухе все еще витала надежда на то, что мир можно устроить. В Соединенных Штатах не было кризиса. Маккартизм еще не начинался. Это было чем-то... можно почти сказать атмосферой доброй воли, если такое определение приемлемо в двадцатом веке. И вот появляется пьеса, в которой изображен мир, действительно исполненный всяческого несчастья. Нарисован тупик, мешок, яз которого нет выхода. В то время это но подтверждалось тем, что чувствовали люди. Оно подтвердилось тем, что им предстояло почувствовать, и довольно-таки скоро пьеса стала созвучна времени. Мы попали в мешок, в который он попал первым! По когда „Продавца" поставили, никто не ходил его смотреть. В широком смысле никто. Постановка была просто ужасна. Но никто не замечал, что она ужасна. Никто не понимал, что это за пьеса. Было совершенно ясно, что это великое произведение, которое калечат на сцене. Для меня это было очевидно».
До того как было достигнуто созвучие времени, о котором говорит Миллер, должно было пройти еще десять лет. Смысл и характер пьесы, определившие ее построение, не были до конца поняты и по достоинству оценены даже теми, чьим суждениям доверял драматург и кому он дал возможность ознакомиться с пьесой задолго до публикации. И Нэйтен и Макгаэн, к примеру, призывали его существенно сократить ее, особенно в первой части. Возражая им, О'Нил писал: «Я уверен, что не соглашусь с тобой относительно целесообразности радикального ужатия первой части. ...Я искренне убежден, что, если бы я произвел его, ты бы первым потом увидел, что это было напрасно, потому что это изменило бы сущностный характер и уникальное свойство пьесы.(...) Я не мог бы значительно ужать ее, не вытравив жизнь из некоторых этих людей и не превратив их в затасканные фигуры. Быть может, лучше всего я могу выразить это, сказав, что „Продавец льда грядет" - это вещь, где мне хотелось бы заставить жизнь раскрыть самое себя - полно, глубоко и всеобъемлюще,- что для меня она происходит в жизни, а не в театре,- что тот факт, что это пьеса и ее можно поставить с актерами, для меня вторично, несущественно и даже совершенно неважно, и потому для меня было бы потерей пожертвовать хоть чем-то из полноты жизни ради сцены и публики».