Но главную трудность представляла фигура Лазаря. Придавая огромное значение этой роли, О'Нил пришел к заключению, что единственный, кто может ее исполнить, это Шаляпин. «Отчего бы не сделать прекрасный перевод роли Лаза русский,- предлагал он Макгауэну,- ...И пусть Шаляпин исполняет ее а своем языке, а остальные по-английски? Это даст странный, чудесный эффект. А что до того, насколько большинство средних зрителей поймет, о чем толкует Лазарь, так, может, это им было бы куда яснее по-русски! Ни один режиссер в мире ничего не сможет сделать с моей пьесой - выйдет только жуткий, унизительный - для меня! - пшик, пока не найдут нужного Лазаря».
Идея эта была столь дорога О'Нилу, что он не раз возвращался к ней, побуждая людей, заинтересованных в постановке пьесы, добиться согласия великого артиста. Годы спустя после смерти Шаляпина О'Нил писал: «Никто, кроме Шаляпина, никогда бы не смог исполнить смеха Лазаря...»
Остается только сожалеть, что эта встреча, которая могла стать в равной мере большим событием и для американского, и для русского искусства, не состоялась. Постановка пьесы была осуществлена силами общинного театра в далекой от театральной метрополии Пасадене. О'Нил не оставлял надежды увидеть это дорогое ему произведение достойно представленным на американской сцене. Особое значение, считал он, приобрела пьеса в годы разгула фашизма. Советуя Б. Кларку рекомендовать ее для постановки различным любительским труппам, О'Нил писал, что «Лазарь смеялся» -«такая вещь, на которой должен стоять их театр, американская пьеса духа и пьеса, которая должна прозвучать теперь, когда смерть и смысл или бессмысленность жизни совсем рядом с нами. К тому же, в гитлеризме достаточно реально предстает убийственное безумие и смертоносность Тиберия и Калигулы - в высшей степени!»
Тем же вопросам, связанным с духовной опустошенностью современного человека и поисками веры, посвящена пьеса «Динамо» (1929). В постановке проблемы она в известном смысле перекликается с «Воспитанием Генри Адамса». Г. Адаме говорит в своей книге о динамо-машине как о символе духовного состояния человека XX столетия - символе всеобщей разъединенности, изоляции и отсутствия целостности.