Мир не только слей, не различая под ней человека, он также презирает и проклинает маску Папа, которую оп видит. После этого внутреннее «я» Дайона регрессирует в духе христианской резиньяции, пока не обретает натуру святого, в то время как внешняя оболочка, Пан, в результате борьбы с действительностью постепенно превращается в Мефистофеля. Именно как Мефистофель падает оп, сраженный, к ногам Брауна, приговорив Брауна к гибели тем, что оставляет ему в наследство свою маску; но, когда он умирает и его маска спадает, это святой целует ноги Брауна в униженном раскаянии и молит его, словно малыш старшего брата, прочесть ему молитву»
Таким образом, маски в «Великом Боге Брауне» призваны не только более объемно представить личность в ее внешних - общественных - и внутренних, скрытых от глаз проявлениях, но и воссоздать во всех особенностях духовный мир современного человека, утратившего прежнюю цельность, внутренне распавшегося. Если в драме Шекспира манипулирование масками - прерогатива злодея (Ричард III, Клавдий, Яго), тогда как протагонист вынужден обращаться к маске лишь в силу обстоятельств и на краткое время, притом никогда не руководствуясь злым умыслом (Гамлет, Розалинда, Виола), в трагическом мире О'Нила носить личину - удел каждого, а трагическим героем становится тот, кто осознает тяготящее наличие маски, знаменующей утрату целостности. На смену ей приходит конгломерат фрагментов, из которых строится единство современного человека.
Развивая в «Меморандуме о масках» (1932) идею совмещения противоположных начал в человеке, О'Нил вновь обращается к образам Фауста и Мефистофеля. «Возьмите „Фауста" Гёте,- говорится в статье,- который с точки зрения психологии должен быть нам ближе всей классики. У меня в постановке этой пьесы Мефистофель носил бы мефистофелевскую маску на лице Фауста. Ибо разве вся истина Гёте для нашего времени не состоит в том, что Мефистофель и Фауст - это одно и то же,- это Фауст?»
Смысл этих рассуждений очевиден: граница между взаимоисключающими свойствами человеческой натуры, а в контексте «Фауста», к которому апеллирует драматург, их содержание определяется такими общечеловеческими категориями, как Добро и Зло, пролегает не вовне, не между одним человеком и другим, а проходит внутри, через сердце человека.