В глубине души, сами того не сознавая, они сохраняют верность иным заветам, иным ценностям. Драматург ни социально, ни исторически не конкретизирует этих ценностей, определяя их лишь в свете морально-этических категорий, связанных с неким «вообще» прошлым. Герои освещаются далеким, едва заметным отблеском легендарного «золотого века».
Уловить это сквозь грубую оболочку нарисованной драматургом неприглядной действительности, созданной по законам объективного изображения, нелегко. Однако матросы О'Нила - не натуралистические «примитивы», не «бесчувственное, тупое, лишенное самосознания животное», как называет героя «морского» цикла Эдвин Энджел. Они отдаленные потомки просветительского «естественного человека». В дальнейшем эта связь с Просвещением, столь существенная для всей американской литературы, будет оттеснена другими идеологическими моментами, но принцип архаизации протагониста и его сознания надолго сохранится в драматургии О'Нила как средство обострения конфликта - противостояния человека буржуазному обществу.
Идеалы добра и красоты не были для О'Нила пустым звуком. Оттого цикл «морских» пьес не ограничивается простой зарисовкой неприглядных будней. Мрачность картины, усиленная движущимся к еще более мрачной развязке действием, время от времени согревается вспышками неподдельного человеческого чувства. С наибольшей силой это, вероятно, выражено в сцене смерти Янки («Курс па восток, в Кардифф»), ключевым моментом которой является глубокое сострадание Дрисколла умирающему товарищу, боль, вызванная пониманием неизбежности его гибели.
Вершина цикла - пьеса «Карибская луна», исполненная редко доступной театру поэзии. Особый поэтический настрой создается видением земного рая, которым открывается пьеса. Сцена сама по себе предельно проста: жители одного из островов в Карибском море привозят на корабль плоды своей щедрой земли. Вдалеке звучит прекрасная мелодия - кто-то под негромкий аккомпанемент поет протяжную печальную песню. Тихо колышутся волны. Задумчиво шелестят пальмы. Слово, звук, цвет, пластика сливаются воедино, вызывая из глубины веков разрушенный, по живущий где-то в глубинах памяти первозданный образ Нового Света, когда он впервые открылся глазам европейцев.