С, одной стороны, он является несомненной реминисценцией пуританского «гневного Бога», составляющего характерную часть американского культурного наследия. С другой - в нем находит отражение представление о враждебности человеку окружающего мира. В обоих случаях выражена оппозиция человека и бога, причем в первом враждебность верховной силы предстает как результат отчуждающей человеческой деятельности (идеология пуританства), во втором - отражает «нерукотворную», природную враждебность космической стихии бытия. Образ не получает достаточной разработки, не подкрепляется ни на каком другом уровне пьесы. Но даже в оголенном виде он несомненно несет в себе эмоциональный заряд и художественную значимость, которые определяют философский смысл пьесы.
Налицо противоречие формы и содержания, в котором помимо неопытности начинающего драматурга просматривается намерение выйти за пределы, положенные неразрывной связью драмы как литературного «текста» с театром как способом «чтения». В определенные моменты О'Нил начинает ощущать эту связь как связанность, как систему взаимозависимостей, которую он пытается изменить, придав большую самостоятельность составляющим ее компонентам. Скорее всего, это происходит почти неосознанно. И все же намерение автора должно быть понято и учтено, чтобы можно было с достаточным основанием судить о характере его пьесы.
По существу, О'Нил стремится создать текст, который по способу восприятия не отличим от любого иного произведения письменной литературы. В таком «тотальном» тексте как бы уравниваются в правах основные и I вспомогательные средства художественной выразительности, в равной мере претендующие на эстетическую значимость и соответственно внимание. При подобном подходе сценическое прочтение оказывается недостаточным, выдвигая требование обычного чтения. Усиление эпического вводит, таким образом, в действие центробежные силы, взрывающие изнутри единство драматургической формы и сближающие театр О'Нила с «драмой для чтения».